преп. франц. языка в 4-й моск. гимназии; уехал в Алжир

——— Сергей Малкин ———

"Наш гимназический Конюс — Виктор Эдуардович — совсем не был музыкант, и в его преподавании французского языка не было ничего ни поэтического, ни артистического, хотя он и задавал нам учить басни Лафонтена и стихи Виктора Гюго. Артистическою у этого Конюса была одна борода — превосходного каштанового цвета, холеная, тщательно подстриженная, любовно и почтительно расчесанная, она решительно превосходила собою даже корректную бороду М. П. Боголепова, брата министра народного просвещения, преподававшего у нас историю, — бороды же Н. К. Вальцова, соавтора Шапошникова по известным учебникам алгебры, добрейшего Н. И. Целибеева и других наших преподавателей по свое всклокоченной, плохо расчесанной натуре российской в сравнении с бородою Конюса были то же, что вологодский дикий лес-бурелом в сравнении с ве сальским парком. Борода Конюса нас, мальчико изумляла: мы чувствовали к ней что-то вроде почтения, да и сам Конюс, по-видимому, питал к ней то же чувство: он не позволял себе ни одного резкого движения, которое могло бы смутить достоинство каштановой бороды, покоящейся на темно-синей жилетке учительского форменного фрака. Конюс весь был преисполнен такого трудно достижимого самодостоинства, что, казалось, он случайно вошел к нам в класс и по совершенной случайности ему приходится проходить с мальчикам пресно-моральный учебник Марго и выслушивать как беспощадно врут мальчишки «Ворону и Лисицу» по-французски. Конюс казался важным чиновным дядюшкой, который благосклонно согласился провести сорок минут с шалунами, заменяя какого-то своего бедного родственника. Эти сорок минут пройдут; мальчишки знают: вернется этот, кого замещает важный дядюшка, — тогда можно будет нашалиться вдоволь, а пока они воздерживаются от всяких проказ. Так и мы: я не помню никакого шума, гама и крика на уроках Конюса; у него не было никакого прозвища, ему не подкладывали крошеного мелу в чернильницу; никто из озорников — стрелков бумажными стрелами, обмокнутыми в чернила, — не покушался на чистоту его безукоризненного вицмундира. На каждом своем уроке Конюс оставался неизменно важным барином, приходу которого никто не рад, а благополучного ухода которого ждут с нетерпением, но ждут покорно и пристойно. Когда я через много лет узнал, что Конюс, выйдя в отставку, уехал в Алжир и там купил участок земли, занялся садоводством, я, признаюсь, улыбнулся: «А! вот где было его настоящее место — не в скучном классе с мальчишками, с тошнотворным Марго, а под пальмами, на плантациях винограда и абрикосов!» Но по-французски-то мы так и не научились у этого благовоспитанного человека с холеной бородой и с давнишней мечтой об алжирских виноградниках. Когда этот Конюс умер у себя в Алжире, траурное объявление явилось о его смерти в московских газетах. Совсем недавно я узнал от А. Ф. Гедике, что Конюс уехал в Алжир не один. В Москве он женился, и женился на свой манер: он давно отметил своим вниманием некую девочку из простых, тщательно следил за ее воспитанием и поведением, приучил ее исподволь ко всем своим привычкам, требованиям, капризам как к высшей норме человеческого поведения, а когда она подросла, женился на ней и увез ее как покорную жену-служанку в Алжир. Я уверен, что у жены Конюса был такой же почтительный трепет к его артистической каштановой бороде, как у нас, гимназистов."

Сергей Дурылин "В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва". М. 2018. стр. 389-391